Николай I и декабристы. В 1796 г., в последний год царствования Екатерины II, у нее родился третий внук, которого нарекли Николаем. Он рос здоровым и крепким, выделяясь среди сверстников высоким ростом. Отца он потерял в четыре года. Со старшими братьями у него не сложилось близких отношений. Детство он провел в бесконечных военных играх с младшим братом и избранным кругом своих сверстников. Не подозревая о будущей своей судьбе, в этих играх он неизменно брал на себя роль самодержца. А настоящий самодержец, Александр I, глядя на него, с тоской думал о том, что этот насупленный, угловатый подросток со временем, наверно, займет его трон.
Учился он неровно. Общественные науки казались ему скучными. Наоборот, он испытывал тяготение к точным и естественным наукам, а по-настоящему увлекался военно-инженерным делом. Однажды ему было задано сочинение на тему о том, что военная служба — не единственное занятие дворянина, что есть и другие занятия, почетные и полезные. Николай ничего не написал, и педагогам пришлось самим писать это сочинение, а затем диктовать его своему ученику.
Посетив Англию, Николай высказал пожелание, чтобы лишились дара речи все эти болтуны, которые шумят на митингах и в клубах. Зато в Берлине, при дворе своего тестя, короля Пруссии, он чувствовал себя как дома. Прусские офицеры удивлялись, как хорошо он знает их военный устав.
По необходимости сделав Николая своим наследником, Александр I не приблизил его к себе, не ввел в курс государственных дел. Слишком разными людьми были эти братья: противоречивый, часто колеблющийся Александр и прямолинейный, крутой и решительный Николай. Старший из братьев всю жизнь тщетно пытался примирить либерализм с милитаризмом, конституцию с самодержавием. Младший, менее образованный, был чужд и враждебен идеям конституционализма и либерализма. До своего восшествия на престол он знал только военное дело. Управлять государством учился на ходу, часто ощупью, не умея и не желая отвыкнуть от тона и замашек полкового командира.
В быту он был неприхотлив. Но его суровая бездуховность и пристрастие к казарменной дисциплине сказывались даже на самых близких ему людях. Однажды он беседовал с наместником на Кавказе. В конце беседы, как водится, спросил о здоровье супруги. Наместник пожаловался на ее расстроенные нервы. «Нервы? — переспросил Николай. — У императрицы тоже были нервы. Но я сказал, чтобы никаких нервов не было, и их не стало».
Николай лично допрашивал многих декабристов. Одних он пытался склонить к откровенным показаниям мягким обращением, на других кричал. Арестованные содержались в Петропавловской крепости в суровых условиях. На допрос их возили в кандалах. Следователи нередко угрожали пытками. Суд над декабристами происходил при закрытых дверях. Угодливые царедворцы, назначенные судьями, вынесли очень жестокий приговор. Пятеро декабристов (К. Ф. Рылеев, П. И. Пестель, С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин и П. Г. Каховский) были приговорены к четвертованию. Николай заменил его на повешение. Казнь совершилась рано утром 13 июля 1826 г. в Петропавловской крепости.
121 декабриста сослали на каторгу или на поселение в Сибирь, заключили в крепость или послали умирать на Кавказ рядовыми солдатами. Немногим довелось пережить долгое николаевское царствование.
Николай I считал, что декабристы представляют из себя ответвление тайной общеевропейской революционной организации. Он гордился победой над ними. Хотя в военном плане она ничего не значила. А в моральном отношении Николай проиграл, ибо русское дворянство со времен «дела Мировича» (1764 г.) не знало таких наказаний и очень болезненно восприняло казнь пяти заговорщиков, заключение и ссылку других. Некоторые родственники, друзья и единомышленники декабристов внутренне так и не примирились с Николаем.
Вскоре после воцарения Николай удалил Аракчеева. Этому жесту многие доверчивые люди придали преувеличенное значение. Им показалось, что декабристы — это искупительная жертва за ошибки прошлого царствования, что теперь, когда эта страница перевернута, Николай будет править мудро и справедливо.
В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни...
— писал Пушкин в 1826 г. Эти надежды держались очень долго, несмотря на то, что Николай, казалось, делал все, чтобы их развеять.
Цензура при Николае I
Создание Третьего отделения, усиление цензурного гнета. Новый император предпринял спешные меры по укреплению полицейского аппарата. В 1826 г. было учреждено Третье отделение «Собственной его императорского величества канцелярии», которое стало главным органом политического сыска. В его распоряжении находился Отдельный корпус жандармов. Начальник Третьего отделения одновременно являлся и шефом жандармов. Долгие годы эту должность занимал барон А. X. Бенкендорф, участник разгрома декабристов и следствия над ними. Личный друг императора, он сосредоточил в своих руках громадную власть. Грубый и заносчивый, он обращался ко всем на «ты». Особое раздражение вызывал у него группировавшийся вокруг Пушкина кружок литераторов. Вызвав однажды к себе А. А. Дельвига, он устроил ему разнос, угрожая упрятать в Сибирь вместе с Пушкиным и Вяземским.
Третье отделение выискивало малейшие проявления «крамолы». Заведенные дела всячески раздувались, преподносились царю как «страшный заговор», участники которого получали непомерно тяжелые наказания. В 1827 г. среди студентов Московского университета был обнаружен кружок из шести человек, которые намеревались положить к памятнику Минину и Пожарскому прокламацию с требованием конституции. Так возникло «дело братьев Критских». Старший брат через четыре года умер в Шлиссельбургской крепости, другой брат, отправленный рядовым на Кавказ, погиб в бою. Третий оказался в арестантских ротах вместе с тремя другими товарищами по беде.
Правительство считало, что русская действительность не дает оснований для зарождения «крамольных» мыслей, что они возникают под влиянием западноевропейских освободительных идей. Поэтому преувеличенные надежды возлагались на цензуру. Главный цензор, министр народного просвещения граф С. С. Уваров, видел свою задачу в умножении «числа умственных плотин» против наплыва «вредных» идей. В 1826 г. был принят новый цензурный устав, прозванный «чугунным». Не дозволялось пропускать в печать никаких произведений, где порицался монархический образ правления. Запрещалось высказывать «самочинные» предложения о государственных преобразованиях. Сурово пресекалось религиозное вольномыслие.
Кроме общей цензуры, появилась ведомственная. Право контролировать печать получили Третье отделение, Синод, все министерства, даже Управление коннозаводства — каждый в своей области. Недостаточно бдительные цензоры получали взыскания или увольнялись. Наоборот, усердие не по разуму никак не наказывалось. И потому в области цензуры воцарились хаос и произвол. Как во времена Павла, дело доходило до запрещения отдельных слов. Например, нельзя было употреблять слово «республика». Авторы и редакторы не смогли придумать другого близкого по значению слова, кроме как «общество». Вместо «мятежники» приходилось писать «злодеи». Поиски «крамольной» мысли были настолько тщательны и придирчивы, что от них страдали даже те люди, которые положительно относились к режиму. А освободительные идеи неведомыми путями продолжали проникать в Россию.
«Теория официальной народности». Николаевское правительство пыталось разработать собственную идеологию, внедрить ее в печать, школы и университеты, чтобы сделать молодое поколение опорой самодержавия. Главным его идеологом стал Уваров. В прошлом вольнодумец, друживший с многими декабристами, он выдвинул так называемую «теорию официальной народности» («самодержавие, православие и народность»). Смысл ее состоял в противопоставлении дворянско-интеллигентского свободомыслия и неудовлетворенности существующими порядками — пассивности народных масс, наблюдавшейся с конца XVIII в. Либерально-конституционные идеи представлялись как наносное явление, распространенное только среди «испорченной» части образованного общества. Пассивность же крестьянства, его набожность, стойкая вера в царя изображались как исконные и самобытные черты народного характера. Другие народы, уверял Уваров, «не ведают покоя и слабеют от разномыслия», а Россия «крепка единодушием беспримерным — здесь царь любит отечество в лице народа и правит им, как отец, руководствуясь законами, а народ не умеет отделять отечество от царя и видит в нем свое счастье, силу и славу».
Уваровская теория в те времена покоилась, казалось, на очень прочных основаниях. Но все же имела два крупных недостатка. Во-первых, у нее не было творческого, созидательного заряда. Если и так все хорошо, то не надо ничего изменять и совершенствовать. Именно в таком духе истолковывал уваровские идеи Бенкендорф. «Прошедшее России было удивительно, — писал он, — ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».
Другой недостаток состоял в замалчивании теневых сторон русской жизни. Ведь на самом деле российские порядки были далеки до совершенства. Существовало много проблем, над которыми бился и которые не решил покойный император. Но об этом предпочитали не говорить, делая вид, что ничего такого нет. Виднейшие представители казенной науки (историки М. П. Погодин, Н. Г. Устрялов и др.) прилагали все свое старание в раздувании легенд и мифов «официальной народности». Наигранный оптимизм, противопоставление «самобытной» России «растленному» Западу, восхваление отечественных порядков, не исключая крепостничества, — все эти мотивы пронизывали писания официальных сочинителей.
Для многих здравомыслящих людей были очевидны надуманность и лицемерие казенного пустозвонства, но мало кто решался сказать об этом открыто. Поэтому такое глубокое впечатление на современников произвело «Философическое письмо», опубликованное в 1836 г. в журнале «Телескоп» и принадлежавшее перу Петра Яковлевича Чаадаева (1794—1856), друга А. С. Пушкина и многих декабристов. С горьким негодованием говорил Чаадаев об изолированности России от новейших европейских идейных течений, об утвердившейся в стране обстановке национального самодовольства и духовного застоя. По распоряжению царя Чаадаев был объявлен сумасшедшим и помещен под домашний арест. Теория «официальной народности» на многие десятилетия стала краеугольным камнем идеологии самодержавия и консервативного направления русской общественной мысли.
Разрастание бюрократического аппарата. Не доверяя обществу, Николай I видел главную свою опору в армии и чиновничестве. В николаевское царствование произошло небывалое разрастание бюрократического аппарата. Появлялись новые министерства и ведомства, стремившиеся создать свои органы на местах. Объектами бюрократического регулирования становились самые различные области человеческой деятельности, в том числе религия, искусство, литература, наука. Быстро росла численность чиновников. В начале XIX в. их насчитывалось 15—16 тыс., в 1847 г. — 61,5 тыс. и в 1857 г. — 86 тыс.
Усиливался, переходя все разумные пределы, управленческий централизм. Почти все дела решались в Петербурге. Даже высшие учреждения (Государственный совет и Сенат) были завалены массой мелких дел. Это породило громадную переписку, нередко носившую формальный характер: губернские чиновники строчили ответ на бумагу из Петербурга, не вникнув в суть дела и не собрав необходимых сведений.
Однако сущность бюрократического управления состоит не в исписывании большого количества бумаг и канцелярской волоките. Это — его внешние признаки. Сущность же в том, что решения фактически принимаются и проводятся в жизнь не каким-либо собранием представителей, не единолично верховным носителем власти (императором) или ответственным должностным лицом (министром, губернатором), а всей административной машиной в целом. Император же, министр или губернатор составляют только часть этой машины, хотя и очень важную. Когда министр докладывал царю то или иное дело, царь смотрел на это дело — вольно или невольно — глазами министра. Но и министр не сам писал доклад. Вся подготовка дела была поручена начальнику департамента или столоначальнику. Однажды, в минуту прозрения, Николай I сказал: «Россией правят столоначальники» (т. е. среднее чиновничество).
Современное государство не может обойтись без исполнительного аппарата чиновников. Однако он должен работать в строгих рамках закона, под надзором и контролем представительных органов и независимого от администрации суда. Только подлинно конституционный строй полагает предел всевластию бюрократии.